Все заботы ваши возложите на Него, ибо Он печется о вас (1Петра 5:7).
Я почувствовала непонятную тяжесть во всем теле . Не хватало воздуха, несмотря на то, что квартира просторная, большая, чисто убранная после ремонта. Душил кашель, дребезжало в груди. Что это – сердце или ребро, потревоженное падением на ванную, когда соскользнула рука. Что же делать? Одна в квартире. Ночь. Соседи давно спят. Недолго думая, упала на колени, зная, что наивысший Врач не дремлет:
– Господи, Ты видишь состояние мое! Положи исцеляющую руку Свою, удали боль. Я милости Твоей прошу – прости меня за согрешения мои, которые вызвали недовольство Твое, и Ты наказываешь меня. Помоги мне, Боже!
Встала с молитвы, подошла к шкафу. Вынула любимое платье, белье, все сложила на стул (а вдруг!…). Подошла к кровати, сняв предварительно со стены шубку, улеглась поверх покрывала. Острая боль в левом боку пугала. Изловчилась, легла на живот, так, чтобы не касаться больного места. Притихла. В голове вертелась одна и та же фраза: «А я верю, что Искупитель мой жив. А я верю…» Боль утихла, но вздохнуть глубже было нельзя. Выпитые таблетки валерианы и корвалдина помогли успокоиться. Ночью, чуть вздремнув, проснулась и поняла, что боль притихла. Но стоило чуть повернуться – все повторилось. Вызвала врача. До её прихода лежала, как каменная. Прописали уколы, таблетки. Прошло. Стала ходить. Молилась, славила Господа, а сама задумалась: «Наверное, звонки? А готова ли я для того, чтобы предстать пред Господом? Все ли сделано мною для встречи с Ним?»
Жизнь калейдоскопом прокручивается перед глазами.
Пастушка
Так в детстве называли меня все взрослые.
– А где ваша пастушка?
– На ставке, наверное. А что Вы хотели. Она скоро придет.
– Да хотела я попросить её, чтобы и моих гусей пасла. Осенью мы ей платье купим.
– Ладно, я спрошу её, – ответила мачеха.
Когда я вернулась домой, мать сказала: «Завтра погонишь пасти і наших, и сусідських гусей. Пора на хліб зароблять. Нічого дарма їсти!»
Целое лето я пасла табун – свой и соседский. У них такой гусак вредный был: чуть попаслись сразу – го-го-го, и тянет домой (дома им зерна насыпали). Все лето я мечтала, что же мне за платье купят? Может, школьную форму. Выпасла всех до единого, кажется 36 или 34 было их. И вот – осень. Тетка приносит мне и торжественно вручает награду:
– Ну, пастушка, получай плату. Заработала. Молодец!
Развернула газету, а там отрез – два с половиной метра ситца, самого дешевого, серпинка называется. С какими-то цветочками. Форма не получилась. Что ж, возмущаться нельзя. Отец сказал: «И за то спасибо». А сам покачал головой. Я догадалась о причине: он удивился жадности соседа.
Вспоминаю сейчас, и не верится, как я, такая малая, тащила ведра с водой через все почти село и гнала еще два табуна гусей, которые ссорились между собой. Гусаки шипели друг на друга. Трудно мне было. Я человек такой лирический – люблю за цветами наблюдать, за насекомыми. А то улягусь на бугорочке, травинку подлиннее сорву, в зубы возьму, и наблюдаю с кем-нибудь (а чаще я сама), за тучками в небе. Вот там как будто лес, а на полянке – домик ежика и Бабы-Яги. А вон дракон летит, и мишка, петух, хоровод девушек, всадник на коне и так далее. Увлечемся, а гуси тем временем подошли к огородам соседей. Те, что посмелее, уже преодолели канаву и хватают колоски, что поближе. Бегу, гоню к середине лужайки. Можно бы усесться под огородами, но там сыро, можно простудиться, как баба Палашка: легла на влагу, заболела и умерла. А Тонька Гордиенко, молодая, уснула на болоте, теперь раны какие-то на груди.
-Нет, сидеть нельзя.
– Давайте поиграем.
– Во что?
– В цурки.
– Нет, в Гелового.
– Нет, в Раю.
– Ладно, кто больше наберет желающих, в ту игру и будем играть – говорят хлопцы. Перед войной рождались, в основном, мальчики, поэтому подруг у меня не было. Где вы теперь, мои дорогие друзья – Дмитрий, Николай, Шура, Борис, Иван и Виктор? Недавно Дмитрия встретила: седой, не узнать. Только шутки, как в детстве, выдают его нрав. Кудрей нет, ежик седой, брови седые. И сам ссутулился – я думаю, за семьдесят уже. И все-таки это он – мой друг детства, с которым мы зиму отсиживали на печи у него или у меня. Обуви не было, босиком по снегу через две хаты. Ноги примерзают.
– Діточки! Босиком – по снегу, скоріше на піч – говорит тетя Марфа.
Побрызгает лежанку, укутает рядном, чтобы не простудилась не дай Бог. Больницы в селе нет, везти за сорок километров не на чем. Сидели зиму дома. Сапог, валенок не было.
Однажды, играя на улице, захотела пить. Прибежала в хату, где стояло ведро с водой и кружка. Случайно услышала фразу из уст матери, которая с соседкой вела беседу:
– Я ж ей уже и сорочку на смерть пошила.
Я прислушалась. Они говорили о какой-то девочке. Тогда почему-то быстро убежала, а вечером спросила у мамы:
– А кому Вы на смерть сорочку шили?
– Да тебе, кому ж еще?
– Как мне? Я ж живая? Когда вы шили? Зачем? Расскажите, пожалуйста.
И мама рассказала, что я родилась, когда ей было уже сорок лет, перед войной как раз. Хата кирпичная, холодная.
– Девочка простудилась, заболела, Ну, думаю, и эта умрет. Уже троих детей похоронила. Даже Шуру, которой было 18 лет. Студентка, умница, послушница. Все её любили. Поступила в «Искру» на агронома. Там и заболела. Думали – тиф (тогда было массовое заболевание). Стали лечить, а это крупозное воспаление легких. Сгорела. Похоронили мы её, а через три дня ты родилась. Я в горе таком, не до тебя было. Сама слегла, а тут война. Отца – на фронт, никого нет из врачей. Сама растирала водкой – не помогает. Сказала медсестра – воспаление, и сильное. В селе немцы – куда, к кому податься? Через шесть дворов, у соседей, немецкий врач был на постое. Я уже, было, и не надеялась, приготовилась тебя хоронить. А люди говорят: понеси ему, врачу то есть, что-нибудь такое и попроси за девочку. Что я могла? Нет ничего. Открыла сундук, а там большой кусок домотканного полотна. Скрутила его, тебя замотала в платок и – за пазуху, Богу помолилась – пошла.
– Вот, – говорю, – пан, все мое богатство. Что могу, то и даю. Если Бога имеете в душе, возьмите хоть на портянки, а мою дочку спасите, умирает.
– Шнель, шнель, киндер фрау. (быстрее, мол, ребенка давайте, женщина!
Я развернула тебя. Он Ивану Ивановичу, хозяину, приказал нагреть воды, прокипятил шприц и ввел только появившийся пенициллин. Несколько уколов – и ты выздоровела. Немцы любили тебя, ты очень хорошенькой была – маленькая, с ямочками. Особенно любил тебя Курт – схватит и унес на целый день. Где он носит тебя – души нет. Принесет к вечеру, посадит на кровать Верину, насыпает конфет и спрашивает по-своему:
– Как тебя зовут?
А ты машешь головой, хлопаешь своими синими глазами (да, они были синие) и говоришь:
– Ниц не помымаю.
А молодые немцы хохочут, довольные и опять спрашивают. Скучали, наверное, за своими детьми, они ведь тоже люди, хотя и фашисты подневольные. Разные были. Встречались и жестокие, бездушные. Увы, с такими тоже пришлось встретиться. Как ни странно, а Богу было угодно второе твое рождение, которое ты получила через немецкого врача, который излечил от болезни. Слава Господу, вот ты уже какая выросла. А непослушная…
Мама, мама, милая, родная моя! Прости, что я не понимала, как тебе трудно пришлось одной с нами – без здоровья, без защиты. В память о тебе я записала воспоминания. Пусть они будут в назидание потомкам.
Мать
Моя мама, Матрена Евдокимовна, была очень отчаянной женщиной. В её характере присутствовало что-то такое, чего даже мужчины не все имели. Смелая, резала правду в глаза, совсем не заботясь о своей личной безопасности. Потому, наверное, её отец, имея среди многих детей и два сына, в ночное посылал её, а не их. С лошадьми, да и любой мужской работой могла она легко справиться. Умная была. Имея всего лишь два класса образования, свободно решала задачи за 5-7 класс, помогая своим детям. Простота общения с людьми располагала к Матрене Евдокимовне подруг, которые шли к этой мудрой женщине за советом. Она стойко держалась, перенося горе утраты троих своих детей, одна из которых уже будучи студенткой 18-ти лет, умерла от воспаления легких в суровом 1941 году – как раз том году, когда на свет появилась я. На третий день после смерти сестры.
А через полгода началась война. Отца забрали на фронт. Старшая сестра вышла замуж. Мама с двумя малышами осталась дома. Трудными были эти дни. Маме очень пригодилось её умение выполнять тяжелую работу. Трудились для фронта, для детей, а для себя, увы, не оставалось сил. Жилы натягивались и натягивались, пока не лопнули.
В деревню пришли фашисты. Мы жили перед школой. Двухэтажный дом облюбовали под лазарет для военных немецких солдат. На скорую руку сооружали нары, для чего пошли по дворам, разыскивая материал для них. Увидев в окно, что немцы хозяйничают в нашем дворе, мать выскочила с избы в тот момент, когда они уже стали снимать калитку, ворота, пытаясь унести их к школе. Евдокимовна стала грудью за свое имущество: «Не тронь! Не ты их строил! У меня дети! Киндер. Киндер. Понимаешь, немчура поганый. Мы с сестрой смотрели в окно и увидели, что немец, схватив ружье, прицелился в обезумевшую женщину. Сестра громко заплакала и стала стучать в окно. Все повернули головы на крик. Мать плюнула и ушла. Войдя в дом, она привлекла к себе нас, и, успокаивая, сказала: «Ну их! Пусть берут! Из-за этих дров еще детей осирочу. Потом для лазарета понадобилась аптека. Лучше, чем наш дом, не нашли – кирпичный, рядом со школой.
И вот нас с мамой и еще две семьи выселили из своих хат и поместили в один дом. Там было пять семейств. Спали, где придется – в одной половине, а в другой жил немец, какой-то Ганс, начальник. Он обязал хозяйку этого дома готовить ему свежую еду. Она вынуждена была это делать.
Как-то раз немец вернулся домой, а хозяйка куда-то ушла.
– Где фрау – спросил у мамы фриц.
– Не знаю, – сдвинула плечами мать.
– Ты…ком, ком.
Она подошла. На ломаном русском языке фашист велел приготовить ему еду. Мама резко сказала:
– Нет, я не служанка тебе.
– Шнель, шнель. Ра-бо-тай!
– Не буду. У меня своя работа!
Немец насупился, взял кастрюльку, продукты и вышел во двор. Нашел кирпичи, поставил кастрюльку, чтобы приготовить пудинг. Потом он выдернул из соломенной крыши – стрихи – пучок соломы, подложил под посуду и стал разводить огонь при помощи зажигалки. Мать поглядев в окно, крикнула: «Да что ж ты делаешь? Спалишь дом! Не мог посреди двора огонь разжечь!»
– Нет, надо под крышу. Евдокимовна выскочила во двор, подбежала к огню, схватила кастрюльку, швырнула её на землю и стала быстро тушить костер.
– Здесь люди живут, люди, понимаешь – фрау, киндер, муттер. Думать надо, тугодум несчастный. Немец побледнел, побежал в дом, схватил ружье. Сестра видя и понимая опасность, угрожавшую маме, стремглав бросилась со двора на выгон, где проходили строевые учения немецких солдат.
– Скорей! Скорей! Немец убивает маму, целится в неё ружьем!
– Какой немец? Ганс?
Зная, наверное, жестокость сослуживца, Курт (так звали старшего) поспешил за девочкой:
– Цюрюк! Найн! – приказал он как старший, увидев, что Ганс, нацелив ружье, медленно шел к женщине, которая решительно стояла с распахнутой грудью и говорила:
– Стреляй! Не боюсь тебя! Наверное, не мать тебя родила, не женщина, а какое-то жестокое животное.
Услышав приказ начальника, Ганс опустил ружье и вытянулся перед ним, покорно склонив голову. Да, дисциплина у них отменная. Они о чем-то поговорили, и Ганс бегом отправился на выгон.
– Ну ты и отчаянная! – сказал Курт. – А ведь опоздай я на минуту, он мог тебя убить. Я его знаю.
– Спасибо, – ответила мать, гладя по голове дочь. – Значит, и среди вас есть люди.
А потом был бой под Курском. Зарево неделю полыхало на северной стороне села. Самолеты летали, и наши разбрасывали листовки, призывая людей бороться с фашистами любым способом. Летали и немецкие самолеты со смертоносным грузом на борту. Однажды Лида, сестра 12-ти лет, нянчила меня под навесом двора. Я спала. Она что-то шила, сидя рядом. Над огородом появился самолет, сбрасывая что-то на землю. Девочка радостно выскочила в сад. «Ахвиши летят! Ахвиши летят!» – кричала она, думая, что это листовки. Вдруг сзади кто-то потянул её за подол платья: не ори, дура, ложись, это бомбы летят! Убьют! Все знали, что в случае бомбежки надо бежать к погребам бывшего помещика, которые служили бомбоубежищем. Сестра подхватилась и с криком: «Там же ребенок спит! Могут убить!» – побежала под навес. Завернула меня, взвалив к себе на плечи, через выгон «поперла» в бомбоубежище. Люди уже возвращались.
– Куда ты идешь? Все. Неси обратно. Кончилась бомбежка. Сестра развернулась и пошла домой Уложив меня опять, тихо стала плакать, сидя одна под навесом.
Самолет тогда подбили, но пострадала мать Лиошени, директора нашей школы.
Вскоре примчалась с поля мама, мокрая от пота. Живы! Родные мои! Слава Богу! Души нет от боли за вас! Потом из плена пришел ночью отец – худой, истощенный. Мать поместила его за печку, замуровала, выпуская только ночью поесть, кости размять. Немцы и наши, которые были на службе у них, не догадались. Еды не было. Мама варила сахарную свеклу и отваром из нее отхаживала отца.
Чуть поправившись, папа опять ушел на фронт, а мама вновь тянула воз тяжелого тыла, переживая за всех. Дочь погнали на окопы немцы, не считаясь с тем, что она еще даже не подросток. Худенькая, щупленькая, боязливая, она тоже была на переднем фронте тыла. А потом на торфоразработках, на земляных работах, так что с детства подорвала ноги, которые теперь не ходят, устали.
Война окончилась. Голод начался. Отец в западную Украину поехал какого-то хлеба привезти, чтобы выжить. Мама работала в поле. Умер от голода учитель из соседнего дома, который был безродным. Похоронили Семена Несторовича, и мать сказала дочке Лиде:
– Едь на Донбасс. Там в Мариуполе живет тетя Катя, остановись у них
– Не хочу без тебя.
– Умрешь, – сказала мать. – От голода умрешь!
Дочь согласилась, хотя нигде, кроме родного села, не была. По дороге Лида пострадала от урок, которые её избили, обобрали. Благодаря неравнодушным людям добралась до места назначения, прожила у тети целый год, торгуя рыбой.
Мы с мамой жили вдвоем. Было нелегко. Все люди, в том числе и я, шестилетняя девчушка, рвали бурьяны, крапиву, варили какую-то стряпню и выживали.
Пухли от недостатка еды, не было сил похоронить умерших. Завернув трупы в рогожку, бросали прямо с крыльца в яму из-под картошки, которую закапывали на семена до весны, но из-за голода уже давно поели. Потом постепенно «могилу» засыпали мусором. Копать землю не было сил. С тех пор в селе осталась грустная поговорка: «Постепенно, постепенно Федя Машу закидал». Большой и сильный был в селе этот Федор. Его звали не Федя, а Федя. Жена-красавица его умерла в тот год, а он, обессилевший, не мог даже похоронить её по-человечески.
Мама моя откуда-то чудом доставала мне кое-какую еду, а сама, наверное, все голодала. Потом в колхозном дворе стали варить баланду. Это вода, в которую бросали несколько крупинок какого-нибудь зерна или муки. Моей обязанностью было сходить за этим нехитрым обедом. Я очень боялась дворовых собак, которые от голода всегда лаяли. Тогда мама указала путь мимо огородов. И я ходила, взяв в руки литровый глиняный кувшин, обмотанный так, чтобы была ручка. Выстояв длинную очередь, я приносила еду домой и наблюдала картину: полулежащая, согнувшаяся мама на настиле, где они спали.
– Мама, давайте обедать, – говорила я.
– Ешь сама, я не хочу.
– Вы же голодная.
– Нет, я ела. Полежу. Скоро в поле.
И я кушала сама, бессовестная. Наверное, веря маме. Правда, я оставляла ей немного. Что-то подсказывало мне, что голодная она.
– А почему Вы лежите?
– Что-то болит живот. Иди, погуляй. Я сейчас.
Я убегала к друзьям, не понимая, что у мамы болел желудок.
Долго не было отца. Когда он вернулся, привез с собой целый мешок «шарайки» (шелухи из проса), немного зерна, картошки и немало песен и стихов о Боге. Мы с ним выучили стихотворение «Сироты» – длинное, но хорошее.
Нависли на небе осенние тучи,
С деревьев слетел пожелтевший листок,
И жалобно воя, шумит лес дремучий,
Засох ароматный, душистый цветок.
Стоит за селом вниз поникши, избушка.
А ветер над ней зауныло шумит.
На лавке стоит шестилетний Андрюшка,
Тоскливо в окошко свое он глядит.
Он смотрит и видит, как тучи проходят,
Клубятся, моросит дождем,
Вдруг он испугался, сердечко забилось,
Услышал он чьи-то шаги за окном.
«Наверно, папаша» – подумал мальчишка,
И глазки его заблестели от слез. –
Наверно, вновь пьяный. Ох, папа мой, папа.
Ты лучше бы хлебушка детям принес.
И бедные дети, друг к другу прижавшись,
Не смели ни плакать, ни слова сказать,
Отец весь в грязи, весь промокший, без шапки,
Вошел и бормоча свалился в кровать.
– Андрюша, Андрюша, мне хочется к маме –
Наименьший сиротка в слезах попросил.
Оставь же, Ванюша, Ты думаешь можно
Найти нашу маму средь многих могил?
Немного я помню, где маму зарыли,
Наверно, еще не покрыта травой.
Бери, Коля, шапку и Ваню за ручку,
Пойду я вперед, а вы оба – за мной.
Отправились дети, пошли на могилу.
Родная мамуля туда их влечет.
А ветер в трубу лишь одно – завывает,
Как будто сочувствует горю сирот.
Угрюмое кладбище было безмолвно,
Лишь старые липы печально шумят.
И вскоре три бедных сиротки склонились
Над свежей могилой, взывая с мольбой:
«О, мама, – сказал шестилетний Ванюша, –
Зачем не приходишь так долго домой.
Папаша наш пьяный, а хочется кушать,
Но хлебушка нету и крошки одной.
«О, мама, мы просим: вставай поскорее,
Пойдем вместе с нами отсюда домой,
Высоко на небе чирикнула птичка,
Она ведь не знает ни бед, ни забот.
А тучи все лили холодные слезы,
Как будто сочувствуя горю сирот.
И бедные дети, оставив могилку,
Скользят по тропинке обратно домой.
О, милые дети, кто вас приголубит,
Кто вас приласкает в сей жизни земной.
Тот будет блажен и наследует Царство,
Войдет в благодатный и вечный покой.
Вскоре пришла весна. Распустились почки на деревьях. Мы их, как козы, обгрызали и ели, утверждая, что они так вкусны – лучше всякой еды. Вкус чистого зернового хлеба мы, дети, забыли уже.
А мама все грустила. Работала, воспитывала меня и Лиду, которая через год приехала домой. Дядя и тетя её не пускали, уговаривали остаться.
– Ведь им там самим нечего есть. А еще ты. Оставайся, выучим на бухгалтера.
– Нет, поеду к матери. Пусть голод. Лягу рядом с родными и умру.
Но, слава Богу, выжили все, только мама все болела, пока не слегла совсем. Целых два года лежала. Заботы о семье и хозяйстве, да еще гектаре поля со свеклой в колхозе легли на хрупкие плечи сестры, которая все время плакала, жалея маму. Лечить маму было не за что. Через два года она отошла к Господу. Мне было 9 лет, а маме 50. Лида уехала в город на стройку, а старшая сестра Вера забрала меня к себе нянчить Людочку и ходить в пятый класс. Семья распалась, но отец сумел создать новую. А мы без мамы искали тепла у чужих людей. Слава Богу, Он нам их посылал на всем жизненном пути. Выжили, выучились и уже ждем скорого свидания с нашей мамочкой. Спасибо, что ты у нас была.
Голод глазами детей 47 – го…
Когда окончилась война, на Сумскую землю коварно ворвался голод. Думали, легче жить станет, а пришла очередная беда. Да еще какая! Непредвиденная засуха сожгла весь урожай, на который возлагали надежды крестьяне. В деревне не стало, чем питаться. Представляете, нечего есть, нечем топить! Люди искали еду. Сказали, что в Западной Украине нет засухи. Собрались с силами мужчины и отец мой с ними.
– Поедем? Может, хотя бы отрубей из проса где-то раздобудем.
Уехали. Долго не было. Мама, несмотря на слабое здоровье, собрала сестру и отправила в Мариуполь к своей сестре, тете Кате.
– Там море, рыба, как-то выживете – говорила она.
Остались мы без Лиды. Полуголодные люди ходили на работу, в колхозе стали давать какую-то баланду, чтобы хотя бы как-то поддержать жизнь, ибо умирали, как мухи. Сил не было даже похоронить, использовали ямы из-под овощехранилищ, которые постепенно засыпали случайным материалом.
Перед глазами до сих пор картина похорон Алексея Кукушкина. Пустая хата, он в каких-то подштанниках лежит, худой, одна кожа да кости. Люди, как приведения, еле ходят, никто не плачет. Прямо возле крыльца почистили старую яму от картошки, бросили туда соломки, опустили тело Алексея, накрыли тканью в дырах – видно и ноги босые, и голова, лицо прикрыто. Начали забрасывать землею. Сил копать ни у кого не было. Могилу засыпали постепенно. Вот такие сюжеты из детства мне помнятся.
И вот весна. Зелень. Распускаются почки. В конце огорода растет липка. Мы, детвора, голодные, после нескольких уроков в школе, стремглав бежали не домой (там нет еды), а к этому дереву. Облепили её и сверху, и снизу, обрывая, словно козы, большие красивые почки, которые сразу отправляли в рот.
– Какая вкуснятина! Правда?
– Да, как хлеб.
– Что ты – лучше хлеба.
– И бесплатно!
Несчастные дети – скажут современники. Но мы совсем не были бедными. Резвились, бегать силы не было, сидели на траве, искали калачики и паслись в них, съедая плоды. Цветки акации сгрызали прямо. Она же не горькая. Потом брали корзинки и шли на берег, где росла яглица. Рвали, несли домой, варили борщ, пекли хлеб. Как он не рассыпался? Коля, сосед, на Пасху пригласил в гости. Бабушка Марфа встретила приветливо, завела в горницу. Я сразу увидела на столе вышитый рушник, на котором в красивенькой тарелочке стояла… пасха! Да, так у нас называли кулич. Она так оригинально была убрана – с какими-то узорами. Нас посадили вокруг стола, поставили каждому тарелки и на них – по хорошему куску высокой, зажаренной пасхи. Как же у нас бежали слюнки, пока хозяйка читала «Отче наш». Молилась, благодарила Бога за страдания, за воскресение. Потом три раза сказала: «Христос воскрес». А мы хором ответили: «Воистину воскрес» и сели. Теперь кушайте. Наконец-то. Мы схватили кусок кулича и чуть ли не половину отправили в рот. Тут я вдруг поняла, что не проглочу то, что откусила. Бурьян! Чистый, спрессованный бурьян, да еще с запахом. А у меня уже, наверное, с детства была аллергия на запахи. Что делать? С такой любовью, по обряду, с молитвой нас угощают. А я держу во рту, а проглотить не могу. Боюсь опозориться за праздничным столом. Терплю, а дети едят, аж за ушами трещит. Не знаю, как мне удалось встать, когда хозяйка отвернулась. Я быстро «накормила» пасхой печку.
– Вкусно? – спрашивает хозяйка в конце обеда.
– Вкусно! Спасибо! – ответила я со всеми вместе.
Придя домой, я застала маму лежащей и тихо стонущей. Рассказала ей о том, как была в гостях. Она и говорит:
– Там на столе найди свою маленькую мисочку под скатертью и попробуй нашей пасхи. И правда, там лежал колобок – круглая горсточка хлеба. Я отрезала, дала маме, и мы ели настоящий хлеб из ржаной муки. Откуда? Где она взяла её – до сих пор не знаю. Наверное, сберегла. Вкуснее этой «нашей пасхи» я ничего в жизни не ела. Мне так захотелось похвастаться своей «пасхой», что я попросила маму:
– А можно я угощу хлопцев?
– Да чем же угощать? Её почти нет, – сказала мама.
А я собрала все крошки и оставшийся краюшек хлеба и понесла на улицу. Поделили по щепоточке, чтобы попробовать всем. Удивительно, но дети не говорили ничего, а только мычали:
– У-у-у-у-у. Вот это да.
И все было ясно.
– Где ты взяла?
– А это нам Бог послал. Так мама сказала.
– Хорошо же, что у вас есть такой Бог, а у нас Его нет.
А потом и отец возвратился из Западной Украины. Много «шарайки» привез. Пекли хлеб. Почему-то очень сильно резало в животе. Этакая резь и сейчас мне напоминает о себе эхом из детства. Будто пережили голод. Но совсем слегла мама. Она лежала у стола в пустой хате одна. Я прибегу, подам ей кружку воды. Помню, жаль было мне, семилетней, что мама не ходит на улицу, где так красиво: подсолнухи цветут, картофель. Она сердилась, когда я «тынялась» без дела: «Беги, там, наверное, гуси в чужой огород зашли. Смотри ж, паси корову (сегодня от череды отстала). Строгая у меня была мама. Два года стонала, неподвижно лежала, а потом её не стало. И у меня появилось новое имя. Вместо пастушки все стали называть меня сироткой.
Сиротка
Люди жалели меня: кто яблочко, кто цветочек, кто хлеба с сахаром даст, а кто – из одежды что-нибудь. Так и росла. Людьми обласкана, солнцем обогретая, дождями омытая, снегом очищена. Жила, не понимая своей неполноценности, нестандартности. Нравилось, что все на меня обращают внимание, людям старалась угодить. Папа сказал: «Ласкаве телятко дві матки ссе, а горде ні к одній не попаде». Но как же трудно мне приходилось быть ласковой с теткой Веркой, которая была так строга со мной. А люди… Ох, эти люди!
– Ну як тобі з мачухенькою живеться? Ти їй в зуби не дивись. Требуй, що надо!
И я требовала. Глупая была. Когда уже стала взрослой, то поняла, что она добрая, трудолюбивая, обыкновенная женщина. А тогда – мачеха! Отец не сумел сразу привить любовь к ней, а я слушала соседей, которые своей мнимой жалостью только портили все. Сестра, завербовавшаяся на стройку химзавода, не выдержала, забрала меня в город. Опять нищенское существование – на 45 рублей вдвоем жили. Но я была счастлива – у Лиды все нравилось, во всем старалась угодить ей, придумать какой-то сюрприз: постирать, приготовить простое блюдо, убрать в комнате. Хорошо жила я в те дни. В школе училась сравнительно неплохо, но в институт не прошла по конкурсу. На работу не берут – 17 лет только. Что делать? Подала заявление разнорабочей на завод. Но сестра не спала целую ночь, а утром сказала:
– На завод – только через мой труп. А лучше – вот тебе деньги, езжай на вокзал, купи билет до Львова. А вечером я приду с работы, расскажу, как тебе искать тетю Катю. Она хорошая. Я один год жила у них, знаю.
– А чего же ты уехала от них?
– За мать переживала. Они не пускали меня. Сказали – выучат на бухгалтера. А я говорю: «Нет, поеду к маме и все!» «Там же голод, нечего есть» – возражает тетя Катя. «Пусть, лягу возле матери и вместе умрем» – отвечаю я.
Когда мама умерла, сестра так слезно горевала, что нарушила зрение. А потом врачи запретили ей плакать.
Вечером сестра Лида вручила мне адрес тети:
– Ищи, не маленькая. Язык до Киева доведет. Там дядя Стефан, может, устроит тебя на более легкую работу. Хоть жилы не будешь рвать, как я на стройке.
И я поехала. Нашла. Приняли меня, не видя сроду, как родную. Будто вчера из хаты вышла. Двоюродная сестра посоветовала учиться (прописки во Львове не было). Поступила в педучилище, дали общежитие. Жили 12 человек в одной комнате. Дружными были. Когда расставались – плакали. К тете Кате я ходила каждое воскресенье. Они имели достаток, дядя работал на мясокомбинате, иногда за пазухой приносил жирку. Тетя перетопит, а выжарки в баночку пол-литровую и мне на целую неделю для бутербродов к чаю. Здоровье тети Кати было слабым, после операции на желудок, так что она меня ждала всегда с радостью. Все дорожки вычищу, вытрушу, полы во всем доме вымою. «Не забудь же плинтуса» – напоминала Екатерина Евдокимовна. Когда Дина с Луцка (дочка) приезжала, устраивали большую стирку гардин, постельного белья, одежды. Вываривали на печке в саду, сушили во дворе, утюжили. Последнее – это уже, в основном, мое дело. Сестра научила меня гладить правильно, складывать белье. Все учили понемногу. Так угодно было Богу. А однажды в субботу прибрались с тетей, я заварила чай, приготовила сырок со сметаной и сахаром. Это тоже моей обязанностью было перед приходом дяди с работы, который любил почаевать! Потом попарит ноги, я обработаю ему мозоли, пальцы, почитаю газету или начатый классический роман и он отдыхает. Вот тетя мне и говорит:
– Завтра утром мы с тобой поедем в церковь.
– Куда?
– В Молитвенный Дом.
– Как у нас?
– Да, только большой.
И мы поехали. Там все было, как у нас: пели, читали стихи, молились, только проповедовали на украинском языке. А в селе было наоборот: разговаривали по-украински, а пели и проповедовали на русском. Очень мне понравилось служение. Отцу написала, он похвалил.
Вербовали нас, студентов, на целину. Записалась. Но у Бога другой план был в отношении меня. Послали на Донбасс. Опять общежитие. Не один раз нос набила, пока втянулась в работу, приспособилась. Я росла в верующей семье, никто никого не обманывал, вопросы решались спокойно, а тут нельзя правду – в глаза. Сотрудница посоветовала: «Ты присмотрись, кто чем дышит, о том и говори. Я так и сделала. Девизом в жизни стали слова отца: «В каждом человеке есть что-то хорошее, Божье. Вот и ищи его». И я искала, стало интересно, воспитывала маленьких, изучала взрослых. Каждого понимала. О недостатках ребенка умалчивала, а за хорошее хвалила. У нас в детском саду было всего три группы. Кругом – комбинаты, есть места, а к нам в «Хоровод» – постоянная очередь. Переполненность большая, условий нет. Но люди почему-то приводили детей именно в это дошкольное учреждение.
– Что вы их там, медом мажете, что ли?
– Да нет, просто воспитываем.
Стали проверять – что да почему. Установили – хорошие там воспитатели, душевные. Слава Тебе, Господи, что в те такие трудные 70-е 80-е годы Ты неотступно был со мной, вел меня твердыми путями, не оставляя одну. Слава, слава Тебе! Я рассказываю о хорошем, как любили меня дети и взрослые, а сколько было трудностей на моем пути. Не хочется о них вспоминать, но как говорят «не было бы счастья, да несчастье помогло». Ты, Иисус, провел меня долиною смертной тени и все же дал Свой приют как плоти, так и душе, которая обитала по городам, оторвавшись от своего гнезда, от табуна, искала. А чего – и сама не знала. Ты, мой Бог, все поставил на Свои места.
Чужой жених
Я просила у Господа судьбу, жениха. Он дал такого, но… Выходит, не дал, а сама выбрала. Вот и не попользовалась. Подарил Ты, Боже, дочку мне, вот и все, что от него осталось. Хороший человек, но безвольный. Не смог противостать напористости князя мира сего, который увел зельем своим. А потом и совсем утащил на дно, где плач и скрежет зубов. О, люди, Бог волю вам дал, чтобы сопротивляться, разум дал, чтобы понимать, что Божье, а что чужое, сердце дал, чтобы любить не человеческое, а то, что Господне. Сопротивляйтесь, не идите в могилу. Цепляйтесь за нее, если трудно, зовите Того, кто имеет ключи вечной жизни, у кого сила, власть. Он щедрый, добрый, справедливый, терпеливый, долготерпеливый, прощающий, но… и строго взыскивающий нелицеприятно. Осталась я с дочерью. Квартира в старом доме, стены покрыты льдом. Дитя по больницам с воспалением. Трудно. Помолилась, как умела (я тогда еще не с Богом была) и пошла в контору к начальству. Обещали почетному работнику предоставить жилье, но не давали. Стала писать начальству, в газету «Комсомолец Донбасса», даже в Киев. Чаще молилась, просила Бога о милости. Помню одну из таких молитв:
– Господи, помоги мне с квартирой. Мне кажется, если она у меня будет, я буду самой счастливой!
Наивность, святая простота. Бог дал мне квартиру. Да такую, что ни в одном сне она мне не снилась. Обставила три комнаты мебелью. Живи, будь счастлива. Нет же. – Боже, мне бы еще и хозяина. Вот сосед советует… Сосед. Ну почему сосед? Ведь ты же с Богом говоришь. С Ним и советуйся. Нет, мы умные, все «рассчитали, продумали». «Глупое дитя, – подумал Бог. – Ты сама выбрала. Я покажу тебе, кого ты выбрала. Горе человеку, надеющемуся на другого человека».
Днем в новой квартире прилегла на диван. А в коридоре горел свет. Будто и не спала, а вижу: стоит человек, веселый, в модном костюме, без головного убора, с красиво уложенными кудрями. В профиль вижу его. Опускаю глаза и понимаю, что сзади его еще один – он же. Но такой неухоженный, изможденный, в грязной одежде, как бомж, да еще злой и сердитый. Один человек, а две головы, как у сиамских близнецов. Ну что тут непонятного – двуличный человек. Вот и все. Бог подсказал мне, а я… Так и прожила с Иваном Ивановичем, который встретился на пути, почти 20 лет. Доброе в нем затерялось, перекрывалось злым, мерзким, лживым, ревностью. Думала, поможет дочь поднять, а он помешал, настроил её против меня. Ибо те выводы, какие она сделала в те годы обо мне, переворачивают сейчас мою душу. Никогда зла ей не желала, наоборот, хотела уберечь от мира. Когда мне было 52 года, вдруг так остро захотелось найти Того, кого знала с самого детства, Который – снилось – за мной приходил в школу, и даже на небосводе я видела Его всевидящее Око. Я отцу говорила: «То Божий Глаз, а в школу приходил Иисус. Может, и так – не знаю. Вспоминаю такой сюжет из жизни.
Болела я. Возрастное, наверное. Стою на остановке и вижу: афиша – приглашение на служение. И подпись – ЕХБ, и адрес. В выходной пошла. Приняли радушно. Покаялась. Крестилась во имя Иисуса Христа и служу моему Богу верой и правдой до сих пор. Уже 20 лет. Господь освободил меня от человека, которому «космос приказал меня убить» только потому, что я стала христианкой. Что он ни делал, даже «каялся», ложно, чтобы изобличить меня. Узнать истинную причину, почему я хожу в церковь. А Бог меня полюбил и сразу вдруг дал дар писать стихи, славить Его. Потом побудил воспевать Ему гимны. Меня пригласили в старший хор. Куда мы только ни ездили с хором! Славили Бога по всему Донбассу! Читала стихи – и свои, и других. Работала при церкви «Гефсимания» 6 лет дежурной. Какое это было счастье. Приходя домой, грустила, но Господь, видя это, Сам освободил меня от мужа. Это просто чудо какое-то. Он ушел в квартиру, где жила когда-то его мама и там был один. Так легче выживать – говорил. А на самом деле его раздражали дети и внуки, которые иногда посещали меня. Бог с ним, с этим необычным, странным человеком. Он так и не понял меня, мою простую, жаждущую тепла и любви, покоя и мира душу. Все искал подлога: «Ты притворяешься, себе на уме, не может быть, чтобы такой простой была. Богом только прикрываешься». А затем муж решил испытать меня. Подал заявление на развод, поставив при этом перед выбором: Бог или я! Конечно, Бог, – сразу ответила я, поняв до конца, что это полный эгоист. До кончиков его прекрасных черных волнистых волос. Не понимал он, как это можно невидимое полюбить и дать ему предпочтение вместо очевидного человека, влюбленного в себя. До последней минуты Иван надеялся, что передумаю, упаду на колени, буду просить забрать заявление. Но и сейчас, спустя столько лет, перед глазами – его лицо с ухмылкой, склоненное над журналом, где нужно поставить последнюю подпись. Играется ручкой, примеряется, косо поглядывая на меня. А я – молюсь в себе: «Только бы получилось. Боже, пусть будет Твоя воля. Ведь это – греховная связь». И Бог помог. Эго этого человека превозмогло. Едва он расписался, я быстро черкнула ручкой и свою подпись. А затем, круто развернувшись, убежала. Это не мое, это чужое, не Божье. Господи, – Господи, Господи – повторяла я, спеша на остановку. Вскочила в попутный транспорт и вздохнула на полную грудь: совершилось, слава Тебе, Иисус, ты расторг узы, связывающие меня. Теперь я в Твоей власти. Иван прибежал следом.
– Да я не думал… Да давай начнем сначала… Я спрашивал… Говорят, можно… Я ж не могу без тебя.
– Нет! – ответила я твердо, хотя, быть может, и сквозь слезы. – Твое место занято с этой минуты навсегда. У меня прекрасный Жених есть. Вечный, лучше всех.
– Да брось ты. Бог – что ли? Он высоко, а жить нужно на земле. Забудем, и все.
Я больше не стала ссориться.
– Я все сказала.
Вот такой роман. Такая история была со мной. Где Иван? Жив ли? Я много ему читала, пела, говорила о Боге. Может, вспомнит?
Лида
А теперь я хочу подробнее рассказать о своей сестре Лиде. Лида она и есть Лида. Как птичка, прожила жизнь. Никого не обидела, никому не надоела, никому не была должна и ей – никто. Вот такой симпатичный, не вызывающий раздражения, всем угождающий, тихий человек. Жила-жила, и вдруг – не стало. Это для всех она такая, я же знала Лиду близко-близко. Она не только сестрой была, но и заменила мне мать. С самого рождения нянчила, под бомбежками носилась, прятала в бомбоубежище, любила, жалела, как умела. Родителям было со мною возиться некогда, эту миссию исполнила Лида. Она очень любила маму, два года за ней, лежачей, ухаживала. А также – отцу угождала и всем членам семьи! Да еще и в колхозе гектар земли обрабатывала. И огород 51 сотка, и люди по воскресеньям приходили на служение. Все нужно было успеть – убрать горницу, сварить, накормить. Трудилась здорово. Как только её хрупкий организм все выдерживал? А было сестричке тогда всего лишь 18 лет.
Помню, во время служения она молилась. О, как она молилась, как Бога просила: не забирай маму, вылечи её, верни нам. Плакала, громко так взывала к Господу. А я слушала и что же думала?
– Вот как молится! Это же моя сестра! Не то что вы – старенькие. Она лучше всех!
Я ей потом это говорила, а она сказала: «Так нельзя говорить. Я с Богом общалась, а не на сцене выступала. Ему слава!» И я поверила. Я всему, что сестра говорила, верила и слушала её. Бедняжка, не дождалась, когда мама выздоровеет. В 1951 году Матрена Евдокимовна ушла в вечные обители. Как Лида кричала, страдая!
– Не хочу, не надо! Господи, я так просила тебя! Зачем, зачем ты её забрал!
Люди успокаивали девушку: «Не плач! Ей там сейчас хорошо с Богом! Ничего не болит теперь!
– А есть ли Он там вообще? – усомнилась Лида и с этого времени обиделась на Господа. Перестала ходить в собрание, начала спорить с отцом, обвиняя в том, что он не лечил маму.
– Нет, дочка, – отвечал отец. На все Божья воля. И мы бессильны перед Ним.
Нужно было и в доме, и на огороде все делать – готовить еду, стирать. Я была маленькой, сестра все плакала. Отец привел мачеху по имени Вера. Высокая, сильная, на четырнадцать лет моложе отца. Ее голову покрывали очень густые, красивые волосы. Я еще раньше все смотрела на них, связанных в громадный узел, когда тетя Вера пела в церковном хоре дисконтом. Она так быстро все делала, ловко и вкусно готовила. Новая жена отца имела дочь Шуру, которая не хотела к нам идти. Жила одна в своей хатеи ни на какие уговоры не поддавалась. Как ласково ни уговаривал её отец – ответ был одним: «Нет! И все!» Пришла осенью, когда холода наступили. К этому времени Лида завербовалась в Сумы на стройку химзавода. Жила в общежитии и все за мамой плакала.
Шура на три года была старше меня. Она взяла бразды правления в свои руки и командовала мною, как хотела. Я радовалась новой подруге-сестре, к которой каким-то образом удалось найти подход. И Шура со мной дружно жила. Я старалась исполнять все, что она придумает. Плохого о сестре ничего не скажу: красивая, с мамиными длинными волосами, мудрая. «Ковалька» – так все звали Шуру по прежнему уличному прозвищу – по окончании школы уехала, встретила солдата Петю, и он увез её в Западную Украину. Там она и сейчас живет. Петя уже умер, есть двое детей и внуки. Да благословит тебя, Господь, дорогая сестра. Жаль только, что ты там, на чужбине, одна.
А Лида долго грустила за мамой, но жить надо. Вот и решила забрать меня к себе, потому что в семье не хотели, чтобы я училась. На этой почве возникали ссоры.
Когда приехала в город, ощутила материальную нужду. Но лишения переносились легче, потому что, наконец, можно было обнять сестру, поплакать вместе. По окончании школы училась во Львовском педучилище, потом по распределению попала на Донбасс. Там и жила все годы. И вот 6-7 лет тому назад Лида, одинокая пенсионерка, упала, повредила ногу, и я поехала к ней в Сумы. Ходить она не могла, лежала. Мы много читали христианской литературы, Библию, духовные журналы. Приходили сестры, пели, вспоминали дом, где была Ободская церковь. А главное – аккуратно ежедневно молились. Поначалу Лида часто спрашивала: «Ну и ты веришь тому, что Богу говоришь?» «Верю!» – отвечаю. Но засомневалась она в искренности этих слов. И только когда у моих детей беды начались с внуком и зятем, я очень-очень просила Господа защитить их, уберечь от влияния нечистого, подлечить, спасти. Лида, видя мои вопли к Творцу, неподдельные, откровенные, с полным доверием, тоже присоединялась, прося Иисуса Христа помочь. Мы часто углубленно разбирали Слово Божие. И сестра покаялась, приняла водное крещение и стала христианкой – верующей, хорошо понимающей Библию. Как-то сразу ей Бог давал разъяснение, и Лидия Павловна уже объясняла соседке Даниловне значение мест Писания. Лежала тихо, не стонала. Очень трудно было её купать, но я приловчилась и со стонами уже залазили в ванную обе. Я её опускала на колени, а потом в воду, и Лида очень довольная «выпаривала» болезнь, хваля Бога. Так было и в тот день. В субботу вечером сестра вдруг говорит: «Веди меня купаться!». Я повела. Вымыла её всю, каждое местечко. Переодела. Она спала всю ночь. Утром говорит: «Своди меня в туалет». О, как же ей трудно было и долго идти! Затем, после всех процедур, улеглась. Было воскресенье.
– Ты пойдешь в собрание?
– Да нет, наверное.
– Иди. Всем-всем привет передай. И пусть за меня помолятся.
И я пошла. Зачем пошла? Прибежала домой к одиннадцати часам, а сестра уже в вечности. Теплая вся. Я так и сяк, и скорую, и массаж, и дыхание. Приехали, сказали «все!». Ушла к Господу тихонечко, примирилась с Ним. Тихий слабый лучик, постепенно угасая, теперь потух совсем. Но я верю, что Господь не оставил её, забрал к Себе. И наша встреча с Лидой обязательно состоится.
Прости меня, родная сестричка дорогая, что не всегда была я с тобой ласковой или не такой, какой бы ты хотела. Прости и Ты меня, Господи, спасибо Тебе, что Ты мне её послал. Благодаря Лиде, может, я имею то, что имею с Твоего благословения, мой Господь. Виден горизонт. Там линия встречи. Лежи спокойно, доколе свидимся у ног Христа.
Уже год, как нет сестрички, а я все прислушиваюсь к её дыханию, забывая, что она уже со Христом. Вот так – то, что имеем, не ценим, а чего нет, за тем плачем.
Нина
Сегодня позвонила Ниночка, наша меньшенькая сестричка. Это последний плод любви отца и новой нашей мамы. Она вобрала в себя наилучшие черты родителей: папина доброта, честность, умение находить контакт с людьми, а также хороший музыкальный слух. Похожа Нина и на маму – такая же быстрая в работе, сообразительная, коммуникабельная. Дитя старости. Вся любовь родителей заложена в ней, все умеет, всему дает лад. Даже мужские работы выполняет достойно. Умница – и институт закончила, и построилась. Господь наградил её хорошим мужем – добрым, трудолюбивым, красивым, любящим. Он все умеет, сам все дела ведет – пилит, рубит, ремонтирует – на все руки мастер. Родителей не оставил, обеих до глубокой старости берег. Жили вместе. И двое детей родили, выучили, определили, обеспечили жильем, дождались внуков. Они как-то живут все вместе, будто и порознь, а как одна семья. Понимают друг друга и друг другу подчиняются. Одним словом, 7-я. Дружат, проявляют взаимопомощь, люди тянутся к ним. Не гордятся и достоинства не теряют. Бога чтут, и Он благословляет их. Хорошая семья. Дай, Боже, здоровья и благополучия каждому в жизни. Вот бы еще покаялись, чтобы не только на земле, а и в небе все у них было слаженно, чтобы научились славить Господа и быть Его достоянием и чтобы имели вечность с Ним. Пусть Бог будет всегда-всегда желанным и почетным не только гостем, но и Господином в вашем доме.
Годы летят
«Годы летят, как осенние листья, падают нам сединой на виски…» Этот псалом пел когда-то наш бабушкин хор. Тогда я еще не была бабушкой. А сейчас я совсем седая, почти белая. Годы мои потускнели, их цвет исчез, как и цвет моих шатеновых волос. Но я еще живая, завтра будет 71 год. Откуда вы налетели – как мухи на сладкое? Что вам нужно? Я-то еще живая, а плоть? Да, тело постепенно стареет. Потихоньку, как в старой машине, выходят из строя ржавея, стираясь, запчасти. Начал барахлить главнейший мотор – сердце и голова. Что тут поделаешь – время. «Человекам положено однажды умереть, а потом – суд». За что же суд? Оказывается, за жизнь. Как ты жил на этой земле? Помнил ли своего Создателя? Служил ли Ему? Славил ли Его? Пришел ли к Нему? Все эти вопросы требуют ответа. Господь ставит их тебе для того, чтобы ты задумался о вечном и исполнил то, что хочет Он. Чтобы готовился предстать пред Ним с отчетом – когда Бог вызовет в Свой «кабинет». За каждый шаг земной, за каждый поступок, за каждую мысль в вольной сейчас нашей голове предстоит нам дать отчет перед Всевышним, Владыкой, Творцом, Благодетелем, Отцом и Другом, Который еще и строго взыскивающий.
Дочка первая рано поздравила с Днем рождения. «Моє маленьке!» – бурчит иногда на маму, но любит меня. Моя земная любовь. Как приятно, что кто-то еще думает обо мне, что я кому-то нужна. Да, вот это чувство. Оно, наверное, и является тем балансом, который дает радость, покой, равновесие. Нужен ли ты кому? Если уж нет – это трудно для самопознания этой неизбежности. Я сейчас вновь заговорила о земном. Господу я нужна. В этом утверждена и славлю Его за это убеждение. Пошли, Боже, кровинушке моей силы и мудрости, чтобы и ей было милым чувство нужности не только ближним, но и Тебе, мой Господь.
И тебе, моя хорошая, моя единственная доченька, спасибо. Спаси тебя, Бог. Благослови на жизненном пути. А Юленька прямо со школы послала в эфир слова любви мне. Поздравила. Спасибо ей. Пусть Господь будет и с тобой во все дни жизни твоей. Охраняет, научает, остерегает, радует, благословляет. А ты благодари Его всегда.
Вечер. Молюсь. «Господи, слава Тебе за этот день. Ты успокоил меня тем, что я и не знала, что у меня столько доброжелателей, сестричек дорогих». Целый день приходили звонки. Еще было интересно и приятно одно услышанное. Мой воспитанник Гриша Н., которому я впервые дала понимание о звуках и буквах и научила его складывать их в слоги, слова, – теперь большой человек, министр, посол в Америку с визитом Анны Герман для участия в молитвенном завтраке и других мероприятий всемирного значения по поводу сохранения мира на земле. Это один мой воспитанник. А сколько их за сорок лет работы было и где они – не знаю. Храни вас, Бог, дети мои. Будьте благословенны.
Сегодня с утра, 2 февраля, было очень холодно. Помню, как в такой же морозный день моего детства сидели на печи, в школу не ходили. Ну тогда и заносы были! Столько снега, что домов не видно. Ворота где-то под снегом скрылись. Помню отец вставал, искал лопату и делал ступеньки через забор вниз, ведь к колодцу добраться нужно было, корову напоить да и завтрак сварить. Вот где было интересно! Нам, детям, нужно прочищать от двора к двору дорожки, а мы заиграемся и каждый себе окопы роем – хаты. А потом делаем тоннели – двери, друг ко другу в гости ходили. Как кроты рылись, не видно нас было в снежных ямах. Сейчас нет таких зим, а нынешняя мне напомнила детство после войны. С какой теплотой вспоминаются те холодные зимы из беззаботного детства. И не болели так, как сейчас. Вылезешь из-под кожуха, босыми ногами в чью-нибудь обувь вступишь, бежишь через двор куда-то за сарай по морозцу. Вот запомнилось: была метель, крутило снегом. Отец во дворе что-то делал. А я выскочила вот так. Папа мне: «Куда ты, голая?» И прикрыл меня от ветра своей шинелью. Как мне было приятно ощутить заботу батька. Спасибо Вам, что Вы у нас были. Сама уже бабушка седая, а доброе помнится, не забывается.
Дина Торшина.
